В середине тридцатых годов нашего времени, когда жилищные условия в Москве для многих стали невыносимыми, президент Академии Архитектуры Виктор Александрович Веснин, подал мысль своим друзьям — создать неподалеку от столицы кооперативный поселок "Науки, Искусства, Литературы" — сокращенно "НИЛ". Желающих обосноваться в таком поселке оказалось не мало. Стали искать подходящее .место. Выбор пал на заброшенную усадьбу с грандиозным парком Саввы Морозова под Новым Иерусалимом. Веснин был избран председателем поселка. Дачи строились по вкусу и по средствам членов кооператива. Улицы были названы именами видных писателей и художников. Из артистического мира в члены поселка были приняты: народная артистка республики Мария Михайловна Блюменталь-Тамарина, певица Лидия Русланова, знаменитый московский конферансье Гаркави, солист Большого Театра Политковский, артист театра имени Вахтангова Захава, режиссер театра имени Станиславского Румянцев и руководитель Народно-Героического театра, Всеволод Александрович Блюменталь-Тамарин. Неподалеку от него поселился известный художник, окончивший Петроградскую Академию Художеств, Михаил Иванович Черкашенинов. Блюменталь-Тамарин звал художника сокращенным именем Мич, а художник артиста Всеволодом. Мич и Всеволод были большими друзьями. Часто Мич ругал артиста за пьянки, за то, что его чердак всегда завален бутылками от всевозможных спиртных напитков. Рассказывая об этом, артист как бы исповедовался перед нами без всякого смущения. Комендантом поселка НИЛ был А. Д. Грачев - либерал типа Стасова, образованнейший человек, интереснейший собеседник, широкая отзывчивая душа.
Когда началась война, многие "нильцы" покинули московские квартиры: вдали от столицы было спокойнее. Ровно через месяц после объявления воины на Москву начались еженощные налеты немецких тяжелых бомбардировщиков. В первую ночь они разбомбили все крытые рынки, приняв сверкающие стеклянные кровли за крыши заводских корпусов. Москвичи укрывались от бомбардировок в метро: засветло все шли туда с постелями, водой и пищей. Издали можно было наблюдать феерическую картину: сотни прожекторов ловят неприятельские аэропланы. Разноцветные трассирующие пули летят роями к освещенному бомбардировщику. Ухают зенитки. Там и сям пламя пожаров. 2-го октября началось наступление немецкой армии на Москву. Под Вязьмой было окружено более 400 тысяч советских войск. Жители поселка НИЛ с замиранием сердца следили за развертыванием событий. Неприятель приближался. Радио-сводки успокаивали, что бои идут на "Смоленском направлении". Этому никто не верил. Дороги были запружены отступающими частями красной армии. Беженцы уверяли, что не нынче-завтра немцы будут здесь. С 20 ноября НИЛ оказался в центре артиллерийского огня: орудия не умолкали с двух сторон. Жители прятались в пещерах. Один снаряд упал на дом Блюменталь - Тамарина и убил их няню. Ожесточенная дуэль продолжалась пять дней. 25-го ноября в поселок вошли немцы — голодные, усталые, продрогшие. Первой их заботой было — разминирование местности. Со специальными приборами они обследовали чуть ли не каждый вершок поселка. Блюменталь-Тамарин не брился две недели, оброс бородой. Приходу немцев был нескрываемо рад: пришли освободители. В штабе немецкого командования были русские из старой эмиграции. Они предупредили население поселка что в этом районе, вероятно, разыграются жестокие бои. Ради спасения жизни лучше всего заранее эвакуироваться в глубокий тыл. 7-го декабря Блюменталь-Тамарин пришел к Мичу:
- Михаил Иванович, пойдемте вместе в штаб и заявим о желании выбраться отсюда.
- Как человеку с немецкой фамилией, вам лучше пойти одному. На обратном пути зайдите и расскажите о результатах переговоров.
В 4 часа уже стемнело. С наступлением сумерек выходить из домов было опасно. Блюменталь-Тамарин не зашел к Мичу.
Восьмого декабря в 8 часов утра, он уехал с женой и дочерью на немецкой грузовой машине в сторону Можайска. С собою было взято самое необходимое. Библиотека, картины, обстановка остались на произвол судьбы. В тот же день ушла на Запад и семья художника Мича.
* * *
В конце декабря 1941 года меня освободили из Рославльского лагеря военнопленных и направили в распоряжение отдела пропаганды западного фронта, в Смоленск. Комнатку я нашел в одном из уцелевших домиков на улице Володарского, где имелся радио-репродуктор взамен отнятого в начале войны радиоприемника. Велико было мое удивление, когда в один из январских вечеров 42-го года, я услышал прекрасную русскую речь из Берлина. Говорил Всеволод Блюменталь-Тамарин. Его слово дышало ненавистью к Сталину, к большевизму, ко всем владыкам Кремля и Лубянки. Он приводил много фактов, он говорил о том, о чем до войны думал почти каждый русский человек, боясь поделиться своими мыслями даже с самыми близкими людьми.
В Берлине в это время выходила русская газета под редакцией Деспотули: "Новое Слово". Из Германии она доходила до самых отдаленных русских городов, занятых немцами. Какой захватывающе-интересной казалась она после нудных советских газет. В ней сотрудничали старые эмигранты и новые беженцы из СССР. Блюменталь-Тамарин печатал в газете свои статьи, рассказы, поэмы. В газете был отдел розысков. В этот отдел писали со всех концов света потерявшие своих родственников и друзей. Написал Блюменталь-Тамарину через "Новое Слово" и художник Мич, обосновавшийся в Вене. Ответа долго не было. Художник уже думал, что его письмо затерялось.
Но вот пришла долгожданная весточка от Всеволода. Вот что он писал:
"Милый, милый Михаил Иванович! У Апухтина есть стихотворение, которое начинается словами: 'Увидя почерк мой, вы верно удивитесь'. Вы очевидно считали в силу моего молчания, что я вашего письма на 'Новое Слово' не получил, но, как видите, письмо мною получено и я отвечаю Вам, правда, спустя два с половиной месяца, но вины моей в этом нет, а почему, судите сами. На следующий день по получении Вашего письма (числа точно не помню) я собрался немедленно ответить, но утром не мог найти Вашего письма . Перерыл все, но оно, как в воду кануло.
Очень я огорчился и поручил своей дочери Тамаре найти письмо во что бы то ни стало, но все было безрезультатно - поиски не увенчались успехом. Потекли дни, слагались в недели, в месяца и вот сегодня, лежа больным в постели, я попросил дать мне книжку "Русской истории", раскрыл ее и в ней Ваше письмо. Немедленно я посадил за машинку мою дочь и диктую ей мой ответ Вам. "Письмо Ваше необычайно меня согрело и искренностью своей и стоическим мудрым спокойствием. Мы - песчинки, атомы в безмерности создания. Что можем мы сделать? Ничего, только покориться и нести свой тяжелый крест. Есть ли в этом какой- либо смысл? - часто спрашиваю я себя. Очевидно, есть. Мы - слагаемые того целого, огромного, чего не в силах охватить ни взором нашим, ни мышлением.Мы, как осенние листья, сорванные порывом ветра - неслись и несемся, и где-то ляжем, чтобы совершить свое предназначение: послужить перегноем для будущих, иных всходов. В этом вся философия нашей жизни, ее путей, ее страданий. Думали ли мы с Вами три года тому назад, что мы очутимся где-то далеко-далеко от нашей несчастной, теперь окровавленной Родины? Нет, не думали, но пришел ветер из пустыни и погнал нас. И Вы, мой дорогой земляк и я - мы оба художники, с той только разницей, что Ваше искусство понятно везде, мое же, увы, только там, откуда судьба изгнала меня.
Но у меня есть и огромное преимущество: мой дар дает мне право - бесценное право - бичевать великого убийцу Сталина и его подручных палачей.
Три раза в неделю я подхожу к аппарату и, трепеща от ненависти, бросаю в эфир все свое негодование, весь мой гнев - дьяволу, уничтожившему все лучшее земли нашей. И это держит меня в жизни, это спасает меня от отчаяния. В этом весь смысл моего существования. Я часто плачу горькими безутешными слезами о моих погибших друзьях, и эти слезы мои - есть выражение - сумма слез миллионов обездоленных, последние вздохи погибших, обреченных лечь во имя торжества зла, во имя чудовищной власти безумного грузина.
И я бросаю эти мои слезы в устье маленького металлического аппарата и они, как 'Мене, Текел, Перес' звучат в безграничном пространстве и не пропадают бесследно. В этом моя жизнь.
Все остальное меня мало интересует: театром я не живу, и мне порою кажется, что я никогда не был актером, что все это был какой-то странный, не совсем понятный сон... Да и кому нужен сейчас театр? Какие трагедии могут быть страшнее той трагедии человечества, которая теперь разыгрывается на всей земле? Сейчас не время театру — он так незначителен, так мал и так слабы его выразительные средства. Ну, не хочу удручать вас своей философией. Расскажу кое-что о себе. Жена моя Инна Александровна, как и дочь моя Тамара, слава Богу, относительно здоровы и живы, и мы трое работаем, как можем и стараемся всемерно принести пользу приютившим нас. Одно плохо: я часто болею, старое сердце протестует против перенесенного, а ужасов было достаточно для большого, дешевого, бульварного романа, но об этом можно рассказать только при встрече, если бы таковая волей судьбы произошла.
Был я на фронте, подле самых боев, зачастую, в очень тяжелых условиях, , но мой покровитель и патрон Святой Николай Чудотворец, охранил нас. Стало быть мы для чего-то еще нужны. В Берлин я попал в январе сорок второго года, где и прожил до августа месяца сорок третьего, а оттуда переведен в Кенигсберг, в Восточную Пруссию, где и обретаюсь доныне. Пишите мне сюда, буду подробно отвечать вам. Передайте мой привет вашей семье. Мои дамы от всего сердца желают вам всякого благополучия. Искренно уважающий Вас, Всеволод Блюменталь-Тамарин.
Это письмо опять застряло. Это замечательно. Опять был потерян Ваш адрес на месяц с лишним. И опять обретен. Я сейчас в ужасном волнении : тяжело ранен мой родной племянник Игорь - доброволец. Ранен в боях с американцами. Чудесный юноша. Мучаюсь я неизвестностью страшно. Жду вестей. Ну, да хранит Вас Бог. В.Б.Т. Кенигсберг, 18-6-44".
* * *
Художник незамедлительно ответил артисту, сообщив подробно обо всем пережитом за три года, о всех этапах путешествия, о всех приключениях, горестях, маленьких радостях и надеждах. В письме вспоминался поселок НИЛ, дружеские встречи в недавнем прошлом, красота русской природы, сейчас залитой кровью, заваленной осколками снарядов, обезображенной траншеями, блиндажами, проволочными заграждениями. Высоко вдохновенными строками ответил на это артист.
"Ваше письмо, дорогой мой Михаил Иванович, лежит на постели моей, которую я уже 16 дней не покидаю, так как слаб и беспомощен, как ребенок. Я смотрю на строки Ваши и в душе моей встают воспоминания... Летний, радостный, звенящий полдень. Наша долина, прорезанная быстрой Мокрушей, несущей свои прозрачные, сверкающие на солнце, серебряные струи, среди ив и лозняка, разомлела под летним палящим угревом. Легкокрылые, то, как сапфир, то, как изумруд, стрекозы, как бы замирая от восторга, парят почти над самыми, буйно несущимися водами, по желтому песочку дна, по которому стрелами проносятся радующиеся бытию малюсенькие рыбешки.
Струи бормочут свою извечную, непонятную нам, но полную великого скрытого смысла, песню. На 'Нильских' холмах, древнейших свидетелях ледникового периода, сгрудились, как бы в мечтаниях о великом прошлом, и грезят столетние дубы и липы, контрастируя со сверкающей яркой зеленью речной долины, а впереди, как видение града Китежа, из-за окаймленных соснами, белых стен и вонзившихся в небо легких стройных башен, глядится чудо Растрелли — монастырь Нового Иерусалима. Как сказочная индийская пагода, со своими ярусами стремящихся в высь куполов, несказанной красотой своей приковывает она отвыкшее от чудес человеческое око и нет сил оторваться от этого могучего сочетания бездонной выси, торжествующего солнца, уходящих вдаль синеющих лесов и величия человеческого гения, рассказавшего немыслимую сказку жалким, грязным, жестоким полузверям, полулюдям.
И нет уже больше этого чуда Растрелли... Проклятые жерла выплюнули раскаленную сталь в божественное лицо грезы и пошли дальше творить свое страшное дело, служа смерти и позору, бесчестя в тысячелетиях обезумевшее человечество
Была Атлантида. Искусство ее по немногим выбрасываемым кусочкам мрамора, остаткам портиков, этаблементов и колонн, было прекрасно, но его разрушили гневные воды мстительного Океана. Разрушила стихия. Мы же с Вами свидетели того, как те же, кто с Бедекерами в руках беспрерывной толпой испуская звуки стереотипного восторга, заполняли собой музеи Европы, громят сейчас Монте-Кассино, галлерею Уффици во Флоренции, бессмертные фрески Буанаротти и Рафаэля. Тысячелетия бессонного, вдохновенного, гениального труда бесценной кисти и резца взлетают в бушующих тучах раздробленного мрамора, смешанного с гарью и кровью человеческих размолотых тел. Это ли не трагифарс, самый похабный, который только мог породить исступленный мозг безумца из лупанария, зловонного дна — предела падения Духа и Чести? Нет, не могу спокойно диктовать... Бешенство охватывает меня, бессилие бешенства, не видящего исхода растущему безумию.
Сообщаю Вам, прекрасный мой и далекий Друг, причину нахождения моего в постели: 19-го июля на меня было произведено покушение. Ночью, когда я выходил после банкета с добровольцами, устроенного 'богоугодным заведением', где я работаю, на меня напали двое: один из них советский летчик - агент большевиков, как выясняется, Владимир Унишевский, другой — его помощник в деле покушения на убийство еще неизвестен.
Ударом чем-то тупым (может быть кастетом) сзади, по голове, около сонной артерии, они сразу же лишили меня сознания, а затем стали бить по виску, проломив мне надбровье и нижнюю челюсть.
Пролежал я без сознания 6 часов, а самое главное, потерял массу крови, больше двух литров. Унишевский заявил, что он еще в Берлине хотел это сделать, так как ему 'надоело мое кликушество по радио'. Но... я еще живу на страх врагам. Сейчас мне уже лучше, хотя есть частичное сотрясение мозга. Не беда... я жду этого каждый день и уже не боюсь смерти. Я им кричу: 'Не убьете, мерзавцы, идеи, хотя можете убить меня! Придут другие честные на смену мне!' Ну, Бог с ними. Жаль, что убийца скрылся под формой добровольца, которым я отдаю сейчас всю мою жизнь: пишу для них стихи, доклады и выступаю с моими политическими поэмами, главным образом, моей 'Москвой', поэмой, над которой я работал тайно 15 лет (теперь уже 18).
Судьба продолжает искушать меня: на днях был тяжело, почти смертельно ранен, наша последняя надежда, наш приемный сын (родной племянник моей жены, сын её брата Льва Лащилина) Игорь. Он чудом бежал из штрафного батальона. Он был сержант красной армии и ударил на Тверской, в пивной 'Бар', лейтенанта-партийца, который в пьяном виде ударил его. Игорь (боксер, взявший первый приз в Ленинграде, на красноармейской спартакиаде) ударом сломал лейтенанту челюсть и... получил 'штрафной батальон', откуда, зная, что я в Германии, бежал к немцам и чудом спасся Здесь он по собственному почину пошел в добровольческую армию, принимал участие в боях за Карантен в Нормандии и тяжко, почти смертельно ранен, но, кажется, выживет. Плачу я о нем ежесекундно - я построил на нем нашу, как мне казалось, будущую жизнь. Но если и выживет, то... калека а ему 25 лет.
Моя жизнь тоже на волоске... Я, Михаил Иванович, нелепый, старый Дон Кихот, всю жизнь дрался с мельницами и был предельно честен в своих убеждениях, которые пронес неизменными на протяжении всей моей романтической жизни, как дешевый, бульварный, французский роман. Кому я нужен сейчас? Разве убийцам?.. Я пел мои честные песни для глухих, пел, как мог, но всегда - всем сердцем моим.
Я мог у большевиков (если бы был чуть-чуть немного подл) быть на щите, быть 'трибуном', их 'знаменем'. Но я не Качалов, пяток убийц лизать не хотел. Я бросил все, как и Вы, мой дорогой, что имел ценного: мое имя, труд, имущество и ушел по мерзлым дорогам в Смерть, в неизвестность, с двумя слабыми, любящими меня, женщинами. Я стал бороться здесь открыто, под полным своим именем, не прячась под псевдонимами. За всю эту мою работу, при риске головой, я получил от немцев за три года моего пребывания здесь (почти три года) одну зеленую дневную рубашку по 'бецугшайну' - это факт, чистейшая правда и эта правда - моя огромная гордость. Я не торгую своими убеждениями и работаю с немцами, пока они бьются против большевиков. В зтом я с ними связан неразрывно. Их ошибки печальны, но в основном, то-есть, в борьбе с большевиками — они безупречно правы и я иду с ними, как один из верных солдат, потому что большевики убили мою Родину, растлили ее душу и я, пока живу, буду биться с ними. Мое оружие - мое слово и перо мое. К сожалению, то, в чем я более всего силен - мое непосредственное призвание, мой актерский дар, лежит втуне и здесь не нужен. Я, несмотря на присутствие во мне трех четвертей германской крови (мой дед Эдуард, художник-миниатюрист, чистокровный немец, да и я до тридцати пяти лет своей жизни был... германским подданным), как это ни странно, не говорю по -немецки, при чем не знал по-немецки ни одного слова и в детстве, и к тому же -православный.
Мать моя, урожденная Климова, дочь крепостного крестьянина, и она передала мне и русскую душу, и безграничную любовь к России, которую я впитал в себе безраздельно и которой живу и страдаю до сих пор.
Сейчас я не принимаю германского подданства только потому, что, приняв его я потеряю силу моей пропаганды против большевиков, чтобы не дать им возможности говорить: 'Ну, конечно, немец, германский подданный, поэтому так и бьется за немцев'
Ну, довольно обо мне. Я очень порадовался бодрости Вашего письма, его необычайной сердечности. На меня так и пахнуло Родиной, ее полями и лесами, которые я вижу в моих снах. Да сохранит Вас, милый друг и земляк, Господь Бог и да поможет Он Вам во всех начинаниях Ваших. Никогда вера в Бога не была так сильна во мне, как сейчас. Ваш дядя, Архиепископ Тихон, пусть-будет примером для вас.
С какой бы радостью я посетил бы его в монастыре и пробыл бы там столько, сколько это разрешается по уставу.
Россия погибла, растоптав веру свою, тот нравственный кодекс, который сдерживал наследие народа русского его татарщину, неистребимую жажду уничтожения номадом-кочевником всего, на чем лежала печать какой- либо культуры, хотя бы такой, какую принесла Византия в православии, в его канонах, обрядах, архитектуре церквей, иконографии. Не случайно воинствующий коммунизм ударил сразу по религии: он знал, что бьет в сердце народа. Вот почему (простите меня за смелость совета): оставьте Альпы, пишите Русь, ее пейзажи, ее церквушки, монастыри и скиты... Сейчас это необходимо, как дыхание. Пробуждайте в русском народе забытые картины его великой истории. Добровольцам это необходимо — они ничего не знают и плохо помнят. Вот задача такого художника, как Вы, такой кисти, как Ваша. Вы художник - гражданин, ушедший в добровольное изгнание, чтобы биться за правое дело.
Я написал за это время поэму 'Святитель', посвященную легенде о Святом Николае из Мир Ликийских и Святом Касьяне. Если меня не убьют, на этих днях, постараюсь прислать Вам несколько глав, а Вы перешлите, прочитав, дядюшке Вашему с моим земным поклоном.
Простите меня за непрошенный совет, но это говорило сердце моё и хочу верить, что не обиделись на меня.
Если можно, пришлите мне эскиз 'НИЛА', Вашей работы - обрадуете меня несказанно. Возьмите с меня по-дружески недорого, ибо насчет 'презренного металла' у меня пока не густо. Но предупреждаю: даром не приму и пошлю обратно... обливаясь слезами. Умоляю Вас, дорогой Михаил Иванович, не поставьте меня в необходимость - послать эскиз обратно, повторяю, скромная сумма нас не разорит, но у меня будет сознание, что я не эксплоатировал дружбы большого мастера и рыцаря, да еще на чужбине, где его картины, буквально, хлеб насущный.
Поклонитесь от меня супруге Вашей. Театр Корепанова помню, как и буйную молодость мою. Привет Вашим сожителям, дорогим сердцу мученикам харьковчанам. Пишите мне почаще. Привет сыну Вашему и просьба к нему помнить в его работах о несчастном народе нашем и его духовном оскудении. Ваш Всеволод Блюменталь-Тамарин. Мои шлют Вам и жене Вашей свои лучшие пожелания. Кенигсберг 5-7-44."
* * *
Как видно из писем артиста, жизнь его в Германии была не сладкой. За ним следили, на него покушались. Ко всем личным лишениям, невзгодам и тревогам присоединялась скорбь за Родину. В начале войны была надежда на освобождение России при содействии немцев. Переезд в Германию был подсказан патриотическими соображениями: отсюда, при помощи радио он будет громить ненавистный большевизм, помогая прозревать всем колеблющимся, сомневающимся, незнакомым с его практикой массового уничтожения всех инакомыслящих. После немецкой катастрофы под Сталинградом в надежде на освобождение появилась глубокая трещина. Инициатива перешла в руки красного командования. Немецкие армии на всех фронтах отступали. В тылу Германии неприятельские налеты уничтожали все жизненные ресурсы страны. Немецкая авиация, такая грозная вначале войны, теперь, за неимением горючего, выбывала из строя. Огненное кольцо вокруг стран "Оси" все больше суживалось. Гитлер еще храбрился: "Я прошу Провидение простить меня за три последних дня войны". Это был намек на какое-то страшное оружие, которое готовила Германия. Но в бахвальство фюрера теперь почти никто не верил. Сомневался в нем и Блюменталь-Тамарин. Высадка союзников в Нормандии приближала агонию. У многих русских была еще надежда на Власовскую армию, но немецкое командование преступно медлило с её легализацией. Неудачи и роковые ошибки Германии все больше сбавляли тон радиопередач под руководством Блюменталь-Тамарина. Кенигсберг, далекий от фронта в первые годы войны, теперь становился прифронтовым городом
Нужно было подумывать об эвакуации на запад. Равнодушный к театру в 1942-1943 годах, теперь Блюменталь-Тамарин снова воодушевляется, как режиссер-постановщик.
Вернувшись в Берлин, он создает при Винете свою труппу для "остовских" лагерей. Винета объединяла все артистические силы с Востока. Многочисленные концертные группы обслуживали русскую молодежь в рабочих лагерях, рассеянных по всем странам, оккупированным Германией. Концертанты посещали Францию, Италию, Данию, Норвегию, Балканы. Лучшие артистические силы посылались в прифронтовую полосу. Немало русских артистов погибло от налетов союзной авиации. Одна из лучших концертных групп, направляясь во Францию, была уничтожена в поезде.
Каждая концертная программа и каждый спектакль просматривались специальной комиссией. Все слабое и нехудожественное не допускалось на подмостки. Я присутствовал на просмотре программы, приготовленной Блюменталь-Тамариным. Она состояла из нескольких драматических картин. Комиссия вынесла отрицательный отзыв о спектакле: грубый натурализм коробил, отталкивал. На сцене показывались трупы убитых солдат, отдельные части тела, разбросанные бомбами. Участники спектакля говорили с неестественным пафосом.
- Неужели это работа Всеволода Александровича? - спрашивали многие друг друга, - что стало с большим артистом и режиссером? Он утратил художественное чутье, вкус...
Как видно, трехлетние выступления по радио в роли неутомимого пропагандиста-мстителя не прошли даром: они убили в человеке строгость, требовательность к себе, и вот теперь он преподносит грубый лубок вместо искусства. Поэму "Москва" слышали многие: автор читал её друзьям-актерам, знакомым и не один раз добровольцам - "Власовцам". Мастерство чтения волновало, но сама идея произведения многих обижала: по мнению автора на Руси и в России был всегда перевес отрицательного, страшного, разбойного. Русские правители и русский народ всегда злоупотребляли кровопусканием. "Мы зарубочку поставим, Мы головушек посбавим На святой Руси". Это строки из поэмы.
- Россия дала не только Иоанна Грозного, "Слово и дело", стрельцов, Степана Разина и Емельяна Пугачева, но и Ломоносова, Пушкина, Толстого, Достоевского и множество других гениев во всех сферах жизни, - говорили слушатели.
Отрицательные отзывы о большом произведении волновали артиста, привыкшего в продолжение всей карьеры к восторгам публики и критики.
"Без вины виноватые", "Женитьба Белугина", "Кин", "Гамлет", "Царь Эдип" - любимые пьесы Народно-Героического Театра под руководством Блюменталь-Тамарина. Блестящие внешние данные - высокий рост, величественная осанка, правильные черты лица, бархатистый голос, изумительная дикция - создали славу артисту. По своей натуре это был щедрый, с широкой душою аристократ. Прирожденный дух свободолюбия не был сломлен страшным режимом слежки, доносов, уничтожения. Артист не пошел на поклон к диктаторам Кремля, не воспользовался связями. Его мать, Мария Михайловна Блюменталь-Тамарина, была народной артисткой республики, орденоносцем. В многочисленных фильмах и пьесах она играла благородных женщин, добрых матерей. Ее любили не только зрители, но и власть имущие. Достаточно было бы одного ее слова, чтобы независимого, честного сына обласкали вниманием правительственные верхи. Но сын не хотел заступничества матери. Это был вечный странник. Он исколесил всю Россию, играл в губернских, уездных, курортных театрах. Это был подлинно народный артист: простому зрителю нес он свой талант - рабочим, служащим, крестьянам, учащейся провинциальной молодежи. Большая часть его жизни прошла в поездах, в дешевых номерах скверных гостиниц с клопами, плесенью, тараканами. Но все эти лишения не угасили его любви к Родине, к русскому народу. Им он служил со всем пылом своей искренности. Родине и народу хотел он свободы. Покидая поселок НИЛ, он жертвовал своим спокойствием, своей жизнью и материальным благополучием ради горячо любимой Отчизны. Можно понять страдания человека, потерявшего всё в результате безумной политики германского правительства. Советский режим не только не свергнут, но даже укрепил свои позиции. Значит, о свободе Родины не нечего мечтать, значить, Родины не видать, значит, на закате жизни надо прятаться от победителей, которые не простят всем тем, кто громил тиранов огненным словом в продолжение нескольких лет.