Тюрьма Бреслау, 8.12.22
Фракциям компартии Германии в рейхстаге и ландтагах
(в руки депутатов Пика, Реммеле, Георга Шуманна )
Дорогие товарищи,
Информирую вас, что я освободил тов. Хегевиша от обязанностей моего защитника. Причины, по которым я так поступил, я с оглядкой на цензуру привести не могу.
Я запросил Й-Р. Френкля, не хочет ли он вести мое дело вместе с хемницким адвокатом Гарайсом или не сможет ли он предложить другого адвоката. Если в отношении моего процесса вы и мои адвокаты и дальше будете вести себя, как прежде, я совершенно порву с руководством партии и с адвокатами. Вас это, конечно, оставит чертовски невозмутимыми. Я и в мыслях не держу, что этим заявлением как-то смогу на вас надавить. Я знаю, что такие сильные люди как вы, не позволят на себя давить, я хочу лишь высказать, к каким выводам ведет меня отношение к моему делу.
Товарищ Пик в октябре сообщил мне в длинном письме, что руководство партии сделало и делает для меня. Я разумеется целиком и полностью признаю ваши усилия. То что они, судя по состоянию дел, не привели к успеху – не ваша вина. Поверьте мне, я знаю, сколь многие, сколь большие трудности стояли на вашем пути.
Озлобляет и ожесточает меня вовсе не то, что ваши усилия не увенчались успехом, а тот простой факт, что ни политическое руководство, ни партийные юристы, ни мои адвокаты не использовали тот единственный рычаг, благодаря которому и можно изменить мое положение – возобновление судебного процесса. Я сделал в этой связи все мыслимое, многократно указав, что требуется делать как устно, так и письменно. Но ни вы, ни мои адвокаты, ни моя жена не обратили на мои слова ни малейшего внимания.
Ваши выступления в мою защиту в парламентах, прессе, на собраниях могут принести практический успех лишь тогда, если одновременно будут вестись необходимые для возобновления процесса разъяснения.
Я знаю, что органы юстиции практически саботируют возобновление процесса, позволяя мне беседовать с моими адвокатами лишь в присутствии надзирателя. Этот скандал очевиден и говорит сам за себя, но саботаж юстиции легче было бы преодолеть, если бы делалось то, что я требую. Что именно я требую, многократно требовал в письмах к Й-Р- Френклю, к тов. Хегевишу, к моей жене, в устных беседах с тов. Хегевишем и моей женой, в заявлении, который бреслауский адвокат Симон направил по моему заданию тов. Хегевишу, хочу вам кратко изложить.
Я требую, чтобы товарищи вели расследования и разъяснения на месте, в Центральной Германии. Тов. Хегевиш однажды сам поставил на обсуждение вопрос не отправиться ли ему на 2-3 недели в Галле для расследования. Я отверг предложение, во-первых, из-за высоких расходов, во-вторых из-за того, что в связи с пребыванием тов. Хегевиша в Галле расследование вряд ли продвинется. Расследования должны вестись в отдельных городках – в Биттерфельде, Хольцвайсиге, Веттине, Греберсе, Мансфельде и пр., причем их должен вести товарищ, вступивший прежде со мной в контакт как письменно, так и устно. Деятельность этого товарища не потребует больших расходов, максимум железнодорожные билеты надо будет ему возместить. Есть и спать он может у местных товарищей, ведь на каждом месте он проведет максимум 1-2 дня. На столько у местных товарищей достанет солидарности. Я как раз выяснил, что самые простые и бедные рабочие в Средней Германии проявляют больше солидарности, чем хорошо оплачиваемые, стоящие выше в идейном и материальном отношении товарищи из Берлина. В 1919 я 6 месяцев провел в Средней Германии как беженец и занимался агитацией. В то время, когда с продуктами было крайне плохо и свирепствовала безработица. Тем не менее повсюду рабочие принимали меня хорошо. Не повредит, если я несколько освежу вашу память. Вам хорошо известно, что труд так называемых кочующих ораторов оплачивался из центра, мой же не оплачивался, я и не пытался получать за него деньги. Лишь когда я окончательно поизносился, я обратился 19 октября к руководству с просьбой предоставить мне пару сотен марок для приобретения костюма. У меня был лишь один костюм, в неописуемом состоянии, и одна рубашка. Меня постоянно травили, преследовали и многократно арестовывали, из-за чего приходилось неоднократно бросать свои вещи. Все это я описал в письме в центр и добавил, что товарищи из Фогтланда, Хемница, Лейпцига, Средней Германии могут легко подтвердить мои слова.
Из центра ответили, что на это у них нет денег. Это было в то же время, когда во Франкфурте проходил партийный конгресс, на котором стенографисток кормили шоколадом. Тогда же на собрании в Галле, на котором я сам присутствовал, товарищ Геккерт отклонил предложение одного товарища переночевать у него, так как в гостинице ему будет удобнее и лучше, там он сможет принять ванну (с его слов). Геккерт там у вас, просто спросите его и если у него есть хоть крупица честности и немного мужества, то он подтвердит мои слова. Это, конечно, не конец света и с моей стороны нехорошо, что я в своем письме все это упоминаю. Но Ваше поведение в отношении меня почти вынуждает вспомнить эти и другие прошлые дела. Вам ведь не было стыдно, когда я для дела пожертвовал все, чем "владел". А за мной гнались ищейки, пытавшиеся представить меня "преступником", в 1920, да и в 1921. Так что напомню и об "объяснениях" тов. Брандлера, которые тот дал своему прокурору Потцеру, и которые потом "мой" прокурор Ягер использовал против меня. Прокуроры знакомы друг с другом, дорогой товарищ Брандлер, они знакомы друг с другом гораздо лучше, чем отдельные партийные товарищи.
То что вы порицаете мои действия, резко критикуете мои "поступки" - не только ваше право, но и ваш долг, но сколь же низким, гнусным и подлым было нечто иное.
........................................
........................................
........................................
Лишь потому я по-прежнему стою за наше дело и за партию и дальше буду стоять, даже если вы будете десятикратно столь гнусны и вынудите меня порвать с центром, что я отдаю делу всего себя целиком, а не наполовину.
Судейские одержимы мыслью, что вы меня настраиваете или даже подстрекаете (что они удивительным образом утверждали в отношении тов. Хегевиша), я готов "официально" заверить вас, что вы меня ни к чему не подстрекали. Как органы юстиции пришли к такому абсурдному выводу – для меня загадка. Они считают меня подталкиваемым, а вас – толкачами, это стало у них идеей-фикс. И даже если я десять и сто раз заявлю, что ни партия, ни кто-то иной не давали мне задания поднять восстание или сделать еще что-то, "высокие и высшие" инстанции в это не верят. Нет, вы меня не подталкивали, вы избивали меня ногами, да так, что я сегодня еще чувствую Ваши удары, а юстиция должна быть вам признательна.
В своем последнем письме товарищ Пик отметил, что центр несмотря на оскорбления, коими я его осыпаю, дальше готов бороться за мою свободу.
Обратимся к слову "оскорбления". Бесспорно, выражения, которые я выбираю, не самые милые, было бы неплохо, если бы я прибегал не к столь сильным выражения, но с помощью "Руководства по обхождению с людьми" я не смогу донести до вас то, что должен выразить, а "Руководства по обхождению с бунтарями" еще не опубликовали.
Что касается оскорблений, товарищи, то вы меня без сомнения превзошли, с той лишь разницей, что мои сильные выражения не вредят вам ни субъективно, ни объективно, а ваши оскорбления в 1920-1921, которые вы осмеливались адресовать загнанному человеку, нанесли мне большой урон. Вспомните хотя бы ваши тогдашние статьи, а также речи на открытых и закрытых собраниях.
Но я далеко уклонился от ключевого пункта моего письма.
Соотв. товарищ должен на заранее объявленных открытых или внутрипартийных собраниях в Средней Германии потребовать отозваться тех, кто активно или пассивно участвовал в мартовских волнениях. Товарищ, конечно, должен быть грамотен, чтобы записывать свидетельства и давать их свидетелям на подпись. Собранный таким образом материал он должен передать моим защитникам.
Для проведения такого расследования я предложил товарища Граасса из Лейпцига. Граасс сам не участвовал в мартовской акции, но это и не требуется. Я многократно требовал у Френкля, Хегевиша и моей жены узнать нынешнее местожительство тов.Граасса – в итоге ни один об этом не позаботился. Моя жена дает мне уклончивые ответы, мол, неизвестно, подходящий ли человек Граасс и не изменился ли он. Да, черт возьми, сначала надо выяснить, годится ли он. Поэтому я и обращаюсь к жене и адвокатам, чтобы они это выяснили. Но эта дохлая компания и пальцем не шевелит. И если Граасс не годится, то надо найти другого. Неужели это столь тяжело и невозможно?
Перед этой загадкой я и стою. Неужели нет ни одного товарища, способного провести расследование?
Вы вероятно возразите, что тут нет вашей вины. Ну, конечно же нет, мои безобидные, невинные овечки. Виноват во всем один лишь я, поэтому и сижу здесь. Ведь господь Бог и прокуратура не "наказывают" людей, которые не "виновны".
Вы как минимум должны действовать и позаботиться о том, что в моем деле произойдут практические сдвиги.
Когда я потребовал от своей жены переселиться в Берлин, я надеялся, что благодаря личному контакту с вами и моими адвокатами, мое дело будет продвигаться вперед. Я также надеялся, что моя жена привнесет ясность в отношения между мной и центром. Вы должны знать, что я полностью отошел от методов одиночных выступлений и прочих методов коммунистической рабочей партии (КАРД). Вы должны знать, что я безусловно опираюсь на программу вашей партии (КПГ).
И это задание как и прочие моя жена полностью провалила. Виновата она в том сама или вы не выказали достаточно понимания и не пошли навстречу, или дело просто в неблагоприятном стечении обстоятельств – отсюда я не в состоянии оценить это беспристрастно. Как я ни расспрашиваю, моя жена юлит как уж на сковородке, потом умолкает и не позволяет мне добиться ясного понимания.
Можно сказать однако твердо, что для возобновления моего процесса жена не сделала ровно ничего и что из-за ее деятельности в Берлине мои отношения с центром не улучшились, а существенно ухудшились.
Мне кажется, вас преследует та же химера, что владеет д-ром Бро и некоторыми другими членами КАРД. Мол, я снова присоединился к КПГ лишь затем, чтобы выйти на волю. Господа, от этой детской болезни я быстро могу вас исцелить. Я даже тогда буду держаться за партию и работать во благо партии и ее программы, если вам придет в голову любезно вышвырнуть меня из нее. Я не тот человек, который из-за личных обид и пустяковых расхождений во взглядах примкну к другой группе. Я не продаю свои взгляды ни буржуазной прокуратуре, ни революционной партии, даже ценой свободы.
Но зато я тот человек, который может харкнуть в ваши ханжеские лица, да так, что Вы глаза не продерете. И пускай ваше центральное бюро потом топчет меня ногами.
Да, я не отрицаю, что я безмерно ожесточен и озлоблен нас вас, на мою жену, на моих адвокатов. Почему, вы сможете узнать совершенно точно, я и так занят тем, что вношу ясность в наши отношения. С Хегевишем я ее уже внес, эту трещину уже ничем не заклеить, с вами и со своей женой я ее тоже внесу. Если другим людям нравится плутать в темноте, я не могу это изменить, но я люблю свет и ясность.
Так почему я так ожесточен?
Потому что я за решеткой, вот факт номер один. Потому что я не могу пробить башкой стену, вот факт номер два. Потому что сегодня и как минимум уже два месяца я вовсе не должен здесь находиться – вот факт номер три, абсолютно непоколебимый.
Товарищ Пик особо подчеркивает в своем письме, что я, обратившись к Й-Р. Френклю, на одном дыхании заявил, что пусть адвокаты сложат свои полномочия и пусть они меня посетят.
..................................
..................................
..................................
Да, мой дорогой и распрекрасный Пик, это противоречие, этот парадокс не вмещается в твою диалектическую черепушку. Возможно, ты разделяешь взгляды буржуазного доктора, который без сомнений счел бы такое противоречие свидетельством помутнения рассудка.
Позволю себе по этому вопросу пролить свет в темень твоего разума. Это противоречие проистекает из третьего названного выше факта. Чисто субъективно, с личной точки зрения, я хочу не только освободить от своих обязанностей своих адвокатов, но и вас хотел бы лишить любой возможности предпринимать по моему делу хоть что-то. Чтобы снова получить свободу, для себя лично, я не обращусь ни к вам, ни к адвокатам. Чтобы за такую цену жить своей жизнью, я и лишний день не хочу выносить здешнюю муть. Настолько жалко я не цепляюсь за бытие. Человеческая жизнь не стоит телесных и душевных мучений последних месяцев.
Нет, если бы я думал только о себе, только о своей личности, то ни вам, ни адвокатам, не пришлось бы прилагать такие "усилия".
Итак, с эгоцентрической точки зрения я хочу, обращаясь к Френклю, чтобы он сложил свои обязанности, как личность Гельц не настолько ценен.
Но кроме этого рассуждения, мной движет и сознание своего долга перед массами, перед общим делом. И это сознание заставляет меня пытаться сохранить свою жизнь и свободу для этого дела. И только это сознание есть тот долг, что заставляет меня раз за разом обращаться к вам и моим адвокатам, только это сознание побуждает меня требовать посещения адвокатов.
Неужели это так труднопостижимо, товарищ Пик???
Да, я отношусь к тем натурам, которые всегда выражают то, что действительно ощущают. И так как я ощущаю в равной степени как любовь и долг по отношению к общему делу, так ненависть по отношению к прихлебателям, поодиночке и к группам, отсюда и возникают противоречия, которые для отдельных славных товарищей тайна за семью печатями.
Я испытываю отвращение из-за того, что снова и снова должен полагаться на "помощь" вашу и адвокатов, должен, так как всерьез хочу, чтобы моя жизнь и мои силы были сохранены для дела пролетариата.
Но тут всплывает вопрос, если я хочу служить делу, не лучше ли, если я буду переносить заточение со "спокойствием" и "терпением" вместо того, чтобы ругаться, плеваться и "усложнять жизнь" вам и прочим.
Попытку этого С-Терпением-И-Спокойствием и Несения-Своего-Бремени я в силу своего ума предпринимал уже неоднократно. Железная воля к этому налицо, но одной ее мало. Имеющаяся способность к сопротивлению позволила бы выносить тюрьму, но не тюрьму и телесные недуги одновременно.
Воля никогда не дает осечки, а вот физические возможности – дело иное. Примерьте на себя то, что я физически и морально волочу на себе в течение месяцев, прибавьте мою импульсивность, мое неумение стоять на месте, мой темперамент, и попробуйте удержать эту тяжесть целый год со "спокойствием и терпением", подайте пример, и тогда я 5 лет буду ему следовать, хоть с "пылом рвения", хоть с "холодом бесчувствия".
Или докажите мне, что если я со "спокойствием и терпением" взираю, как мои физические и психические силы подтачиваются день ото дня, то я помогаю тем самым нашему делу служения пролетариату, докажите мне это, и я онемею и без единого звука приму всю тяжесть своего жребия.
Докажите мне, что околев здесь по той или иной причине, я больше, полезнее послужу делу, чем своей жизнью, и тогда я предамся околеванию с желанием и страстью.
Моя жена в Мюнстере уже говорила, что я больше и лучше послужу делу, если я умру, но то, что говорит моя жена, для меня еще не доказательство.
Вы не вправе сравнивать русских товарищей, которые томились на каторге с людьми, заточенными сегодня в Германии. Четыре года войны стоили не меньше нервов, чем десять лет каторги. Кроме того все полностью зависит от выносливости индивидуума, от того, что он способен или не способен вынести. Конечно, и воля играет немалую роль, но не решающую, если сил уже нет.
И кроме того политическая обстановка во времена русской каторги была иной, чем сегодня. Русские товарищи на каторге знали, что у их братьев, живущих на "свободе", связаны руки, они могут помочь очень мало или вообще никак. Большой революционной партии, способной бросить на весы свою моральную или материальную мощь, не существовало. Если я сегодня знаю и вижу, что возможности изменить мое положение не существует, то я должен примириться с этим и Несение-Своего-Бремени дастся гораздо легче, ведь Неизменяемому покориться гораздо легче, чем Изменяемому. Но пока существуют возможности что-то изменить и для этого не делаются элементарные вещи, мое сознание ожесточается все больше.
Товарищ Пик также пишет в своем письме, что частное должно отходить на задний план ради общего дела. Дорогой и распрекрасный Пик, какое чудесное требование! Но не игнорируешь ли ты его сам, ты и твои друзья?
Я знаю одного товарища, так у толпы, когда она его слушает, полное ощущение, что Небесное Сострадание лично сошло на землю. В ярчайших и потрясающих красках он описывает нищету бедняка. Как мать предмет за предметом уносит к ростовщику свою былую обстановку, чтобы купить хлеба голодающим детям. Этот товарищ говорит о "горчайшем" опыте, он знает нищету масс, нужду матери. Вверху, в большом городе на краю моря, в этой самой нужде сидит его жена со своими и его детьми.
Он отодвигает "ради общего дела" на задний план не только себя, но и жену с детьми. "Какое ему дело до жены, какое ему дело до ребенка, ответственность, лежащая на нем, гораздо больше", он работает на то самое общее дело и поэтому на жену и ребенка у него и пфеннига не остается. Тем больше остается для полудюжины других женщин, которых он не отодвигает на задний план, для которых открыто его большое сердце и тугой кошель.
Товарищ Пик своим намеком на "частное на заднем плане" подразумевает, что я должен быть мил, послушен и спокоен, не должен так ругаться, не должен выдвигать требования.
Я всегда ставил свою личность на задний план ради общего дела. Но я чувствую себя не только отдельной личностью, но и компонентом этой общего дела и именно во благо дела эта его компонента должна быть сохранена.
Я стократно доказывал, что ставлю индивидуума Гельца на задний план ради дела. В этом отношении ты, товарищ Пик, можешь вероятно у меня поучиться.
Без фразерства и преувеличений, равно как и без ореола "мученика" я фиксирую следующее: если партия мне докажет или я сам буду внутренне уверен, что, пожертвовав своей жизнью прямо сейчас, я послужу делу рабочих больше, чем своим существованием, то я без секунды промедления выполню свой долг перед общим делом, отдав свою жизнь. Я даже не сочту это чем-то особенным. В этом отношении я действую по пословице "Лучше быть мертвым героем, чем живым трусом".
Там почему же я обрушил на вас этот поток озлобленных ругательств?
Потому что Вам прекрасно известно мое бедственное положение, физическое и моральное, и Вы несмотря на это не делаете простейших вещей, которые должны делаться в таких случаях. Вы возразите, мол, нет, мы сделали все, что в человеческих силах, мы сделали для Гельца больше, чем для кого бы то ни было.
Я вам уже раньше сообщал, что я ставлю вам определенные требования не потому, что меня зовут Гельц, а потому что мое состояние здоровья требует заботы не в интересах личности, а в интересах дела. Я не воображаю, что без меня дело пойдет хуже или не пойдет вовсе. Святая простота, и сама по себе печальная картина немецкого рабочего движения стала бы еще печальнее, если бы оно так зависело от Гельца. Но я исхожу из точки зрения, что любая сила в рабочем движении должна быть сохранена, если это хоть как-то возможно, и там, где здоровью этой силы наносится большой ущерб, нужно реагировать в первую очередь, это не может быть воспринято как привилегия или культ личности. Если какой-то человек всеми фибрами души ненавидит привилегии или культ личности, так это я.
Именно эта позиция, этот факт постоянно вводит меня в искушение прекратить все это попрошайничество и швырнуть шапку к вашим ногам и ногам адвокатов. Все во мне противится особому положению и особому обхождению со мной, но я не вижу возможности сохранить себя для дела, если не испробую все мыслимые пути.
Я не требую и не жду от вас ничего невозможного. Я не требую, чтобы вы ради меня запачкали или обожгли ваши ухоженные пальчики и ладошки, не требую, чтобы моя жена ради меня испортила бы прическу или порвала перчатки. Я требую лишь, чтобы вы попытались начать действовать по тому плану, который я в готовом виде представил вам, моей жене и адвокатам.
Я устно и письменно просил мою жену связаться с вами и обсудить этот план. Но либо путь от места работы моей жены до вашего бюро так бесконечно долог, что у нее не хватает времени до вас дойти, либо она утыкается в запертые двери и оглохшие уши. Насчет этого я знаю лишь то, что ничего не знаю. Моя жена отмалчивается. Раньше она всегда была открыта и честна со мной, раньше я всегда мог на нее положиться, а теперь она исполняет в этом цирке самую жалкую из ролей. Сейчас я уже не верю ни вам, ни моей жене. При текущем положении вещей в моем деле нет смысла удивляться тому, что мне на ум снова и снова приходят тошнотворные и отвратительные мысли, несмотря на всю их абсурдность: мне кажется, что и у вас, и у моей жены отсутствует подлинное, искреннее желание изменить мое положение.
Что я только ни делал для того, чтобы меня навестил товарищ из центра и внес ясность по важным вопросам. Наконец, местное начальство дало разрешение на посещение тов.Реммеле, уже несколько недель назад я сообщил об этом моей жене и Френклю и попросил немедленно связаться с Реммеле, пусть тот сообщит, когда сможет меня посетить. Моя жена на это вообще не ответила. Советник юстиции Франкль сказал, что уже дважды связывался с тов. Реммеле. Почему же Реммеле не дает мне ответа???
Я еще немного за вами побегаю, но только дела ради, и это не помешает мне сказать вам со всей прямотой, что вы обращаетесь со мной грязнее и подлее, чем любой буржуазный прокурор.
28.11 товарищи в прусском ландтаге подали запрос о моем освобождении. Почему мне не сообщено ни содержание запроса, ни точный ответ правительства?
Согласно №326 газеты "Дортмундер Генераланцайгер" представитель правительства пояснил, что состояние Гельца улучшилось. Он выглядит цветущим и пышет здоровьем.
Представителем правительства был тайный советник Хуманн. Этот самый господин посетил меня в середине октября в камере для буйных больных. В этой камере меня продержали 8 недель. Хуманн видел, каково мое состояние здоровья и в какой камере я нахожусь. Я особо указал ему на тяжесть моего положения, физического и морального. В то, что он вопреки этому делает подобные заявления, почти невозможно поверить.
Я хочу привести лишь пару отрывков из своего дневника, которые датируются теми же неделями, когда меня посещал Хуманн.
В субботу 18.11. я писал: "... снова физическая слабость во всей своей красе. Весь день тяжелейшие головные боли, а в пять часов пополудни меня охватила такая ужасная слабость вкупе с сердечными судорогами, что я рухнул как подкошенный. Приступ слабости длился в этот раз дольше, чем прежде, я много раз пытался подняться на ноги, но безуспешно. Надсмотрщик "позаботился" о враче, а тот "позаботился" о каплях..."
Среда, 22.11:"... сегодня снова упал на лестнице, весь день ужаснейшие боли. Судя по боли в спине, при падении я сильно ударился..."
Пятница, 24.11: "Приступы слабости накатывают так, что становится страшно. Утром во время склеивания коробок меня охватила слабость. Я хотел попить воды, но упал, при этом кружка разбилась. Я еще легко отделался, если бы я упал лицом в черепки, было бы хуже".
1 декабря: "... утром упал в камере и ударился о цементный пол, после обеда то же самое во дворе тюрьмы, к тому же ужасные боли в членах, бедрах и голове".
4 декабря: "Вчера в воскресенье страдал от ужасных болей. Всю длинную ночь с субботы на воскресенье я лежал на койке. Сон не шел, зато какие боли! Утром я был совершенно разбит. Хотя я запланировал на этот день много работы за письменным столом, я был не состоянии подняться. В обед я все же отправился работать, собрав все силы, лищь бы отвлечься от мучительных болей.
Сегодня утром я попытался снова сделать зарядку. Сначала холодный душ, потом короткая холодная ванна для ног и затем три четверти часа гимнастических упражнений. Я уже почти их закончил, как неожиданно потерял (вследствие слабых нервов) равновесие и упал. Все произошло мгновенно, и все же я успел выставить вперед правую руку. Меня развернуло, я ударился рукой о пол, коленом о порог, а ногой о корыто с водой. которое перевернулась. Вся камера оказалась затопленной, но хоть голова в этот раз не пострадала..."
Товарищи, Хуманн заявляет, что я выгляжу цветущим и пышущим здоровьем, причем именно тогда, когда я страдал от невыносимых болей. Да даже здешним, привычным к жутким картинам, бросается в глаза мой жуткий измученный вид, даже здешние спрашивают, что со мной.
Даже если не брать во внимание продолжительные, почти беспрерывные сильные боли и частые приступы слабости, особенным мучением является постоянная бессонница. Уже много месяцев я не спал ни часа, все эти долгие ночи я провожу, лежа на койке без сна. Часовой или полуторачасовой полусон, прерывающийся когда и как угодно, еще ужаснее чем бодрствование. Я постоянно так измучен и выжат, что сон кажется необходимым, да к тому же изнурительные боли в голове и членах. В качестве примера того, как относятся ко мне отдельные люди, упомяну вот что. Скажу заранее, что само обхождение в этой тюрьме - после того, как меня соблаговолили освободить из камеры для буйных больных - иное, чем в Мюнстере. На меня не пытаются воздействовать, на меня не давят, надо мной не издеваются. Тем более меня поразил в четверг представитель местной дирекции, заявивший что я должен воспринимать мои боли как наказание. Комментарии излишни. Врач говорит мне, что я "чудесно поправился" несмотря на то. что я постоянно жалуюсь ему на свои боли. Он опирается на то, что у меня нет таких болезней органов, какие были бы связаны с опасностью для жизни. Но ведь ему прекрасно известно, что при моих приступах слабости, повторяющихся быстро и внезапно, я однажды могу так упасть, что разобью себе череп. Кроме того ему прекрасно известно, что изнуряющие боли и постоянная бессонница все сильнее подталкивают меня к самоубийству.
Я пишу вам это все затем, чтобы вы - если здесь все же произойдет то, чему я всячески сопротивляюсь - не смогли бы сказать: "Мы ни о чем не знали".
Я многократно говорил врачу об отчаянии, вызываемом моими болями.
Если вам не по душе, что я осыпаю вас в письме "ругательствами" и привожу рассуждения, которым органы цензуры будут "возможно" лишь рады, то утешайте себя тем, что этим органам прекрасно известно, что "белье" у буржуазных партий гораздо, гораздо грязнее, чем у рабочих. Да и вообще вас чертовски мало беспокоит то, что грозит этому из последних сил сипящему Гельцишке. Вы отряхнетесь немножко, как упавший в воду пудель, и гляди, ваша шкурка уже высохла.
Несмотря на мои "ругательства" я испрашиваю у центра ответ на следующие вопросы:
I. Что собирается предпринять политическое руководство и его юристы для возобновления моего процесса?
II. Готовы ли юристы и политическое руководство послать сюда тов.Галле?
III. Может ли руководство или фракции рейхстага или ландтага привести точный текст своего запроса в рейхстаг и ландтаг и полученного (дословно) ответа?
IV. Готово ли руководство отправить сюда тов. Пика и Реммеле, чтобы в разговоре, возможно, устранить имеющиеся у меня "неясности"?
Если тов. Пик хорошо напряжется, то найдет в этом письме (нет, простите, в этом словаре ругательств) до полусотни "противоречий". Возможно. все письмо покажется ему одним сплошным "противоречием". Мне не доставляет радости писать такие безобразные письма, но я безмерно озлоблен на то, что не находится ни единого человека, способного взяться за возобновление процесса так, как это следует делать.
С партийным приветом.
Макс Гельц.
SAPMO-BArch, NY 4051/14, Bl. 313-324. Опубликовано в У.Пленер (изд.) "Max Hoelz: »Ich grüße und küsse Dich – Rot Front!«", 2005, стр.402-413.
Выделения в тексте письма и строки многоточий авторские. Перевод с немецкого мой.
У.Пленер также приводит ответ В.Пика от 27.12.1922, который, однако, не был отправлен.
Макс Гельц вышел из тюрьмы в июле 1928 г.