Зальцбург, 2 января 1950
Многоуважаемая Екатерина Дмитриевна!Мне не захотелось бы написать это письмо на том же листе бумаги, что и слова привета Вам в связи с Вашим 80-летием. Почти женская мнительность: мне кажется, что мое приветствие Вам может быть испорчено запахом тех дел, о которых я пишу в этом письме. Мнительность мне совершенно не свойственная.
Из Вашего письма я понял одно, что игра со мной, смысла которой я не могу уразуметь, продолжается. И одно из самых тяжелых для меня во всем этом то, что в эту игру втянуты Вы, и вся эта мразь осмеливается ставить перед Вами вопросы, заведомо зная, что Вы не можете на них ответить. Последние этапы этой грязной игры таковы, что заставляют меня серьезно задуматься над вопросом, имею ли я право искать понимания в почтенной организации ИРО? Г-ну Прайс я сказал откровенно все, что его интересовало. В том числе и то, что до 1936 года я работал в советской прессе и был специальным корреспондентом при Бухарине. Не я виноват в том, что, начиная с 36 года, я уже не мог вырваться из полосы, которая проходит для меня под знаком тюрем: советских, немецких, американских. Прайс все это выслушал, установил, что его же сотрудник (Ритенберг) написал ложный протокол, якобы с моих слов. И после этого уехал в Америку. Тогда зачем же он разговаривал со мной? И зачем вся эта комедия? Я думаю, что ИРО лишь слабый ученик НКВД. Это видно хотя бы из того, что в НКВД следствие проводится быстро и с применением исчерпывающих средств. В ИРО же не могу решить вопроса в течение полугода. Мое время не принадлежит господам из ИРО, но мне казалось бы, что элементарная совестливость должна была бы подсказать им, что нельзя этот вопрос решать годы, что за этим вопросом находится человек с кровью и нервами.
Я продумал весь этот вопрос и он представляется так:
Выполняя волю советских органов (может быть не выраженную непосредственно органам ИРО) ИРО лишило меня статута ДП на том основании, что я был власовцем. Я потребовал изучения картотеки власовского движения. ИРО установило, что меня в ней нет.
Тогда мне предложили доказать, что я не сотрудничал с немцами в другой форме. Свои доказательства я могу довести до самого конца 44 года. Если сотрудники ИРО думают в силу недостатка способности думать, что я мог в 45, в развале Германии, пойти на сотрудничество, то ведь я не могу очистить их мозги.
Судя по Вашему письму, я должен доказывать теперь, что я ничего предосудительного не делал в Советском Союзе. Если раньше я должен был доказывать, что я не гитлеровец, то теперь должен доказать, что я не сталинец. Это я вижу из Вашего письма. Есть очень простой способ доказать это. Пусть затребуют от НКВД данные о сотрудниках "Известий", арестованных вместе с Бухариным или по этому же делу. Одновременно им могут сказать, что с тех пор я был в тюрьме, в ссылке (минус шесть), в бегах и опять в тюрьме.
Если и это будет установлено, тогда они спросят, что я делал в возрасте 15 лет. И так можно дойти до вопроса, родился ли я вообще и если да, то по какому праву.
Так мне рисуется все это дело. И поскольку это так, то я не могу ждать ничего от этой организации, в которой сотрудничают лица с мозгами, залитыми алкоголем и преступлением. Если еще не добавить, что способ мышления сотрудников ИРО утверждает меня в мысли, что мозги многих из них поражены неизлечимой болезнью сифилиса (простите мне это выражение).
С учетом всего этого, а также стыдясь того, что заставил Вас разговаривать с людьми, которых по правилу к Вам и на порог нельзя было бы пускать, я решил, что это дело надо закончить. Если Вам придется еще разговаривать с этим людьми, то скажите им только то, что меня устроит от них извещение о том, что после полугода пьяного изучения моего вопроса они отказывают мне в моей просьбе. Это кажется они должны были бы сделать даже по правилам НКВД.
Что после этого? Я думаю, что это уже не будет очень [нрзб] эту пьяную компанию. Но знаю, что Вы будете думать об этом. Поэтому и пишу, что после этого. Я буду в очень тяжелом положении. Но у меня широкие плечи и как-нибудь выдержу. Даже если мне придется взяться за самое тяжелое или неприятное дело здесь или в другом месте.
Но у меня будет несомненный выигрыш: у меня не будет необходимости разговаривать со всей этой мразью, всегда пьяной, всегда в окружении женщин и всегда равнодушной или злобной. И не будет сознания, что Вы, [и] Сергей Петрович [Мельгунов] должны заниматься разговорами с этим негодяями, а Ваш супруг [С.Н.Прокопович] должен убеждать их в том, что они могут быть порядочными. Пусть они остаются тем, что есть в действительности.
Вот поэтому, Екатерина Дмитриевна, я прошу не тратить Ваших очень дорогих для всех нас сил на мое дело. Оно для них совершенно ясно, и они знают, чью волю они выполняют, знают какому Богу молятся. В этом случае, а он в общем несомненен, все, что Вы будете делать в этом направлении - унижение для нас с Вами и торжество для них. Этого мы им не можем дать.
Сейчас для меня более или менее ясен и этот вопрос. Повидимому я взят на прицел и надо, чтобы я не двигался с места. В этом и есть смысл всего моего случая. Надо тем, а ИРО помогло этому делу. И знает это. Я имею предупреждения за последнюю неделю, два подряд. Значит, дело идет к финишу. И лучше, если я яснее представлю себе, где друзья и где враги.
Поэтому ничего от ИРО кроме отказа я не жду. Но все-таки они могли бы хоть это сделать не в три, не в пять месяцев. а в один месяц. И то, что они тянут, рассчитано только на то, что в ожидании ответа от них я буду находиться на месте.
Что касается того, что Вы не спросили меня о людях, которые знали бы меня давно, то я Вас понимаю. Даже по отношению к этим преступникам вы остаетесь сами собой. Есть несколько человек, которые меня знают. Где-то в Мюнхене находится д-р Косарев, председатель общества жертв коммунизма, который встретился со мной в 40 году в тюрьме. Где-то в Канаде (в Торонто) находится заведующий ПЭО - планово-экономическим отделом завода, где я работал в 38 во время высылки. Есть и еще несколько, но какое это имеет значение. Им ведь не это нужно, им надо, чтобы я был привязан к месту, а наилучше цель достигается, если они не будут никак решать этого вопроса. Вы в этом убедитесь, если предложите им отказать мне в моей аппеляции. Они и этого быстро не сделают. Под всякими предлогами.
Помимо всего прочего я должен избавиться от стыда, что Вы должны разговаривать с этими скотами. Вот почему, Екатерина Дмитриевна, рассуждая совершенно хладнокровно, я вижу, что не должен вовлекать вас в хлопоты по этому делу, которое уже давно решено по существу. И не верьте, что они исходят из доноса. Любой донос поддается проверке и нуждается в доказательствах, и они могли сами состряпать этот донос. Кто - это не важно. И если Вы им скажете, что я буду удовлетворен отказом, то это последнее, о чем я могу просить Вас. Разговаривать же больше с ними нет смысла. Я повидимому тоже не буду с ними разговаривать, если даже они пожелали бы иметь разговор. На всю эту братию надо хороший кулак, а не слова, а кулака у нас сейчас нет.
С пожеланием здоровья и сил Вашему супругу. Я прочел его возмущенный отклик на статью Прошина Касьяна, так кажется, и совершенно, абсолютно согласен с ним в существе вопроса о предательстве. Иначе думаю только о том, как будет вести себя народ в войне. Это я уже видел и понимаю.
Сер.Петр. пишет мне, что ему заданы некоторые вопросы в отношении меня. Повидимому это то, о чем Вы пишете. Вот видите, сколько я наделал хлопот! Он действительно ничего обо мне написать не может, а что статьи [в "Возрождении"?] не являются доказательством, так с этим я согласен; ведь есть же конституция ИРО и есть мой случай. Так что конституция тоже не является доказательством.
С поклоном [подпись: М.Соловьев]
Hoover Institution Archives, Boris I. Nicolaevsky Collection, Box 754, Folder 1 (по микрофильму в коллекции BSB)
По возможности, за исключением очевидных опечаток, сохранена орфография оригинала.