В пародии на Полину Барскову я попытался разделаться с истерически близкой мне темой бродскизма в современной поэзии.

                      "Погиб поэт. Точнее он подох.
                       Каким на вкус его последний вдох
                       Был, мы не знаем. И гадать постыдно.
                       Возможно как брусничное повидло.
                       Возможно как распаренный горох.
                                  Он так хотел ни жизни, ни конца.
                                  Он сам хотел ни деток, ни отца.
                                  Всё повторенье, продолженье, масса.
                                  И мы, ему курившие гашиш,
                                  Небытие, какой-то супершиш,
                                  На смену золоту пришедшая пластмасса.
                       Его на Остров Мертвых повезут.
                       В волнах мерцают сперма и мазут.
                       Вокруг агонизируют палаццо.
                       Дрожит в гондоле юная вдова,
                       На ней дрожат шелка и кружева,
                       И гондольер смекает: вот так цаца!
                                  Он так хотел ни слякоти, ни слов,
                                  Ни равнодушной Родины послов,
                                  Но главное рифмованных истерик.
                                  Его желанья... что они для нас.
                                  И мы чего-то захотим в свой час,
                                  Когда покинем свой песчаный берег.
                       Но дело в том, что мы уйдем навек,
                       А он ушел, как прошлогодний снег,
                       Который жив и летом, и весною:
                       В реке и в луже, в молнии, в грозе
                       И в утренней прозрачной стрекозе
                       Он горькою вернется новизною.
                                  Он так хотел. Так все-таки хотел!
                                  Пока еще в изгибах наших тел
                                  Живут высокомерные желанья,
                                  Он жив, он жизнь, он суета и хлам.
                                  А значит, он смирение, и Храм,
                                  Цветущий на обломках мирозданья.
                       Что смерть ему? Всего лишь новый взлет!
                       Кому теперь и что теперь поет
                       Его крикливый смех, гортанный голос?
                       Такие ведь не умирают, нет.
                       Они выходят, выключая свет.
                       А в темноте расти не может колос.
                                  Он остается, белый и слепой,
                                  Раздавлен непонятною судьбой,
                                  В свое молчанье погружен до срока.
                                  И что ему какие-то слова,
                                  И что ему прелестная вдова,
                                  И что ему бессмертие пророка?"
                                  (П. Барскова)

Погиб поэт. Точнее, он подох.
Нет, окочурился. Да нет же, двинул кони.
И чувствуют холодные ладони,
Упав на грудь, его последний вздох.
И юная жена дрожит в гондоле.
            Он так хотел ни жизни, ни конца,
            Он сам хотел ни смерти, ни яйца,
            Которая в котором на котором.
            И мы, давно вкурившие за ним
            Понятья "имярек" и "аноним",
            Нимало не гнушаемся повтором
Приёмов, ритма, образов, идей,
Не крановщиц, так попросту блядей.
Вокруг полонезирует Огинский.
Венецию качает на волнах,
Мерцает мрачно сперма на штанах
У гондольера. Чей-то голос низкий
            Поёт о том, кто этого хотел.
            И выпуклость пока что наших тел
            Заточена под вогнутость не наших.
            А значит, он воистину везде,
            В езде, узде, звезде и борозде,
            В дымке "Дымка", в стакане с простоквашей,
В оркестре, голосящем ре-минор,
В Полине, Серхе, Игоре, Линор,
В желтеющей со временем газетке.
Но каждый Божьей милостью поэт
Уходит, выключая газ и свет
И вынимая штепсель из розетки.
            Тем самым, обесточенные им,
            Мы эпигонным штабелем лежим
            В тенётах тьмы, которая обрыдла.
            Не видим мы, хорош наш стих иль плох,
            Ведь нам он что брусничное повидло,
            А прочим как распаренный горох.

Не понравилось мне тогда стихотворение Полины, и пародия вышла довольно злая. Она однако очень спокойно на нее отреагировала, чему я был рад, потому что к тому времени прочитал книжку "Эвридей и Орфика", и полюбил многие ее стихи. Потом мы даже сделали интервью для "Королей и капусты", по-моему, довольно неплохое.