«Новое слово», Берлин, 6 ноября 1938 г.
Разоблачения сов-капитана.
Письмо редактору «Нового слова» невозвращенца Бертума.
В конце мая в советских газетах промелькнуло сообщение о смерти в одном из заграничных портов капитана советского парохода «Днепрострой» Федора Бертума. Случаю угодно было, чтобы наш специальный корреспондент в Швейцарии в начале сентября месяца познакомился в Берне с моряком, тщательно скрывавшим свою национальность, но проявлявшим большую осведомленность в советских делах. Наш сотрудник вошел в доверие незнакомца и выяснил, что в лице последнего имеет дело с капитаном «Днепростроя» Бертумом, ставшим невозвращенцем.
Понадобилось все-таки около двух месяцев, чтобы проверить личность Бертума и установить, как на месте, в Роттердаме, так и в Берне, где находится ныне Бертум, что сотрудник «Нового слова» имеет дело не с советским агентом, похороненным большевистской печатью и «воскресшим» в Берне.
«Новое слово» относится с опаской и недоверием к нередким в последнее время случаям «прозрения» старых коммунистических деятелей, вдруг чувствующих необходимость в публичном раскаянии и ошельмовании себя. В большинстве случаев письма новых невозвращенцев не появляются в печати. В правоте нашей линии нас убеждает и случай с полпредом в Бухаресте Бутенко, чрезвычайно радушно принятым заграницей и в течение целого года не сказавшего ни одного слова, не считая жидкой брошюры прожеванных и всем известных истин.
В деле Бертума специальный корреспондент «Нового слова» произвел тщательное расследование и лишь после такового редакция решилась представить эмиграции нового невозвращенца. В данном случае важно то обстоятельство, что с тонущего советского корабля бегут не крысы, а капитаны. Те, кто создавали советскую власть, утверждали ее, служили ей в течение двадцати лет.
Коммунист с двадцатилетним стажем, бывший матрос царского времени, Бертум передал нашему сотруднику письмо на имя редактора «Нового слова», которое мы помещаем с сохранением стиля и орфографии оригинала.
Уважаемый и дорогой соотечественник и редактор газеты «Новое слово» г. Деспотули В.М.
Являясь все время старым, во время заграничных плаваний на Советских пароходах, подпольным поклонником и читателем Вашей чистой по духу Русской газеты «Новое Слово», - а также несмотря на мое недавнее Советское прошлое, я все же решил сообщить Вам о следующем.
Я, Федор Бертум, участник гражданской войны, член Российской коммунистической партии с 1919 года по 6 мая 1938 года, Советский капитан дальнего плавания Черноморского пароходства - капитан парохода «Днепрострой» 8500 R.T., 27 января 1938 года на основании распоряжения советских властей прибыл в порт Роттердам на Голландский завод Droogdoek Matschappy Heyplaat – для капитального ремонта всех котлов и глвной машины на моем пароходе «Днепрострой».
Через 96 суток, т.е. 3 мая, когда весь ремонт котлов и машины был уже почти готов и через 6-7 дней я уже должен был отплыть с моим пароходом из Роттердама обратно в Черное море в Одессу – я вдруг был вызван в Амстердам в советскую контору «Экспорт-хлеб», где управляющий этой конторой – он же и еще кто-то другой «товарищ» Нестеров, - закрыв двери своего кабинета, предал мне секретно-зашифрованное распоряжение из Москвы о немедленной сдачи парохода моему старшему помощнику, а мне самому немедленно выехать в качестве пассажира на пароходе «Свирь», имеющем уйти 6 мая из Роттердама в Ленинград, а оттуда в Москву.
Вышеуказанное «распоряжение» о снятии Советского капитана с парохода в иностранном порту, да еще с вызовом в Москву, - являлось небывалым случаем не только во всем мире, но и небывалым еще глумлением над личностью человека и капитана даже в нашей советской практике. Вызов этот несомненно означал, - вызов на признание себя под пытками виновным в измене, шпионаже, контрреволюции и т.д., а затем на расстрел.
Через 2 дня, 5 мая, вечером мои предчувствия подтвердились тем, что мои беспартийные друзья-моряки с большим риском для их жизни информировали меня о следующем.
1) о последовавшей 22 апреля трагически-мученической гибели моей жены – выбросившейся с 4-го этажа НКВД и разбившейся на смерть;
2) что капитан парохода «Свирь», с которым я должен был 6 мая выехать в качестве «пассажира» до Ленинграда, получил уже распоряжение от этого же «господина» Нестерова о том, что как только я явлюсь на параход «Свирь», - немедленно арестовать меня, посадить в «надежное» помещение и поставить хорошую вооруженную охрану, а по прибытии в Ленинград передать в НКВД для отправки в Москву.
На основании всех этих фактов, 6 мая распоряжение о сдаче парохода моему старшему помощнику я выполнил. Но вместе с этим, - моей капитанской декларацией, я официально через главного комиссара Роттердамской полиции обьявил Голландским властям о всем происшедшем и моем нежелании посадки на п/х «Свирь» и нежелании возвращения в СССР.
Во избежание насильственной со стороны Советских в Роттердаме «агентов» посадки меня на Советское судно и увоза в СССР, я попросил Голландскую полицию о принятии мер охраны и защиты меня.
В течение 10 суток, на основании моих просьб, с 6 по 16 мая я находился и жил при полиции, а затем переехал на указанную мне полицией квартиру.
Чистосердечно и без всякой прикраски заявляю Вам, г.Деспотули, что в течение последних лет моего пребывания в рядах компартии, я неоднократно убеждался в том, что никакой Советской власти в СССР никогда не было и нет. Никакой коммунистической партии с политическим лицом и политической властью, также никогда не было и нет, а есть лишь партия жалких подхалимов, шпионов, лжедоносчиков, лжесвидетелей, вельмож, чиновников-бюрократов и привилегированных рабов – ничего общего не имеющих с Русским бедствующим народом.
За время моего 20-летнего пребывания в рядах партии, я все время за мой личный страх и риск всегда вел неустрашимую и беспощадную борьбу со многими ворами, вельможами и сатрапами чинящими произвол и насилие над беззащитными советскими гражданами.
За все это, я сам неоднократно попадал под издевательства и глумления над моей личностью человека, капитана и члена ВКП.
О кошмарно тяжелой обстановке и условиях службы на советских пароходах дальнего и каботажного плавания, особенно для капитанов, - мир и зарубежная печать еще ничего не знают.
Последовавшее еще небывалое распоряжение о снятии меня с моего парохода «Днепрострой» в Роттердаме и вызове в Москву на расстрел, - являлись подведением черты и итогом за всю мою честную борьбу против всех безобразий и насилий. На всем Черном море, я являлся единственным неустрашимым капитаном-борцом против всякого насилия и произвола, вследствие чего в данное время я сам оказался жертвой коварных интриг и произвола надо мной самым.
И вот, проживая с 16 мая с.г. в Роттердаме ни какими неблаговидными поступками не хорошего поведения я никогда не занимался, а лишь отдыхал от пережитого.
Временами, в некоторых голландских домах, среди рабочих, на заводе – где я ремонтировал мой пароход, и среди нескольких Немецких моряков, - я провел несколько бесед на довольно сносно-понятном немецком и английском языках о всей действительности и ужасах в СССР.
Я, Федор Бертум, сын кухарки, с 13-летнего возраста начал жить своим личным трудом, и трудом настоящим, а не тем «трудом» какой нахально присваивают себе советские вельможи, бюрократы и сатрапы в своих бенефисных рекламных автобиографиях и анкетах, над которыми смеются даже лошади у всех извозщиков.
Работал в шахтах, на заводе, юнгой, матросом и угольщиком на пароходах.
В 1912 году, будучи военным матросом в Либаве на пограничном крейсере «Абрек», из-за моих еще в то время бунтарских настроений и конфликтов с офицерами – вынужден был бежать заграницу.
Первое время после побега, работал в Германии в Гамбурге, а затем все время плавал матросом на Английских пароходах во все части света. В 1916 году, за мое упорное нежелание итти на службу в Английскую армию, англичанами же нахально и был препровожден в Россию в порт Владивосток.
После долгих мытарств от Владивостока через этапные тюрьмы, осенью 1916 года был направлен на Австрийский фронт, - где также за один политический поступок – от военно-полевого суда спасся лишь благодаря наступившей февральской революции, после чего ушел с фронта. В октябрьской революции участвовал.
Звание капитана дальнего плавания и право командования пароходами достиг путем моих долгих трудов над собой, большой практикой, знанием и любовью морского дела и долгим упорным честным учением при тяжелых условиях.
И вот, бывший царского времени матрос, через 26 лет после первого побега из России, будучи уже Советским капитаном дальнего плавания, т.е. капитан – пролетарий из пролетариев – вынужден был бежать и навсегда отказаться от своего пролетарского государства и «пролетарского» правительства и от партии.
Таковы и есть пути, иронии и гримасы Советской власти и ее действительности на каждом шагу и над каждым ее партийным и беспартийным рабом.
Уважаемый дорогой соотечественник и редактор г.Деспотули, по прочтении этого письма, Вы наверно, по Вашей бдительности строгого критика, и из-за моей чрезмерной откровенности к Вам, сочтете за провокатора или в лучшем случае – человеком слишком поздно проснувшимся, т.е. лишь после вызова в Москву на расстрел.
С точки зрения Вашей строгости редактора такой сериозной газеты, и с точки зрения осторожности, Вы, конечно, будете прав.
В последнее время, провокаторы и шпионы разных мастей, оттенков и национальностей, работающие идейно и не идейно на пользу жидо-масонского кагала – имеются уже не только среди французской полиции, русской эмиграции, но есть они уже даже в Английском парламенте и Римском ватикане. Ни к какой категории провокаторов я не принадлежу, и являюсь единственным и пока первым советским с 20-летним парт-стажем капитаном дальнего плавания – невозвращенцем – навсегда порвавшим с СССР.
На основании всего правдиво мной описанного, обращаюсь к Вам, г.Деспотули, как к Российскому старому опытному эмигранту и журналисту Российской зарубежной газеты, - убедительнейше прошу Вас, отбросив вражду, окажите мне чисто моральную помощь, т.е. откликнитесь письмом и дайте Ваш политически практический совет, - что мне дальше делать?
Для порчи нервов и настроения всем кремлевцам и Советским полпредчикам – тщательно, но из-под полы читающих Вашу газету, описанную мной историю моего невозвращенства, если Вы найдете возможным, - прошу написать в Вашей газете.
В доказательство моей искренности и доверия к Вам при сем прилагаю и мою фотокарточку.
Одно лишь прошу Вас, не осудите и не осмейте меня жестоко, - я не заслуживаю этого, а заслуживаю некоторого смягчения и моральной поддержки.
Надеюсь на Ваше великодушие, - остаюсь в ожидании Вашего ответа, - уважающий Вас
капитан Ф.Бертум
Письмо редактору «Нового слова» невозвращенца Бертума.
В конце мая в советских газетах промелькнуло сообщение о смерти в одном из заграничных портов капитана советского парохода «Днепрострой» Федора Бертума. Случаю угодно было, чтобы наш специальный корреспондент в Швейцарии в начале сентября месяца познакомился в Берне с моряком, тщательно скрывавшим свою национальность, но проявлявшим большую осведомленность в советских делах. Наш сотрудник вошел в доверие незнакомца и выяснил, что в лице последнего имеет дело с капитаном «Днепростроя» Бертумом, ставшим невозвращенцем.
Понадобилось все-таки около двух месяцев, чтобы проверить личность Бертума и установить, как на месте, в Роттердаме, так и в Берне, где находится ныне Бертум, что сотрудник «Нового слова» имеет дело не с советским агентом, похороненным большевистской печатью и «воскресшим» в Берне.
«Новое слово» относится с опаской и недоверием к нередким в последнее время случаям «прозрения» старых коммунистических деятелей, вдруг чувствующих необходимость в публичном раскаянии и ошельмовании себя. В большинстве случаев письма новых невозвращенцев не появляются в печати. В правоте нашей линии нас убеждает и случай с полпредом в Бухаресте Бутенко, чрезвычайно радушно принятым заграницей и в течение целого года не сказавшего ни одного слова, не считая жидкой брошюры прожеванных и всем известных истин.
В деле Бертума специальный корреспондент «Нового слова» произвел тщательное расследование и лишь после такового редакция решилась представить эмиграции нового невозвращенца. В данном случае важно то обстоятельство, что с тонущего советского корабля бегут не крысы, а капитаны. Те, кто создавали советскую власть, утверждали ее, служили ей в течение двадцати лет.
Коммунист с двадцатилетним стажем, бывший матрос царского времени, Бертум передал нашему сотруднику письмо на имя редактора «Нового слова», которое мы помещаем с сохранением стиля и орфографии оригинала.
Уважаемый и дорогой соотечественник и редактор газеты «Новое слово» г. Деспотули В.М.
Являясь все время старым, во время заграничных плаваний на Советских пароходах, подпольным поклонником и читателем Вашей чистой по духу Русской газеты «Новое Слово», - а также несмотря на мое недавнее Советское прошлое, я все же решил сообщить Вам о следующем.
Я, Федор Бертум, участник гражданской войны, член Российской коммунистической партии с 1919 года по 6 мая 1938 года, Советский капитан дальнего плавания Черноморского пароходства - капитан парохода «Днепрострой» 8500 R.T., 27 января 1938 года на основании распоряжения советских властей прибыл в порт Роттердам на Голландский завод Droogdoek Matschappy Heyplaat – для капитального ремонта всех котлов и глвной машины на моем пароходе «Днепрострой».
Через 96 суток, т.е. 3 мая, когда весь ремонт котлов и машины был уже почти готов и через 6-7 дней я уже должен был отплыть с моим пароходом из Роттердама обратно в Черное море в Одессу – я вдруг был вызван в Амстердам в советскую контору «Экспорт-хлеб», где управляющий этой конторой – он же и еще кто-то другой «товарищ» Нестеров, - закрыв двери своего кабинета, предал мне секретно-зашифрованное распоряжение из Москвы о немедленной сдачи парохода моему старшему помощнику, а мне самому немедленно выехать в качестве пассажира на пароходе «Свирь», имеющем уйти 6 мая из Роттердама в Ленинград, а оттуда в Москву.
Вышеуказанное «распоряжение» о снятии Советского капитана с парохода в иностранном порту, да еще с вызовом в Москву, - являлось небывалым случаем не только во всем мире, но и небывалым еще глумлением над личностью человека и капитана даже в нашей советской практике. Вызов этот несомненно означал, - вызов на признание себя под пытками виновным в измене, шпионаже, контрреволюции и т.д., а затем на расстрел.
Через 2 дня, 5 мая, вечером мои предчувствия подтвердились тем, что мои беспартийные друзья-моряки с большим риском для их жизни информировали меня о следующем.
1) о последовавшей 22 апреля трагически-мученической гибели моей жены – выбросившейся с 4-го этажа НКВД и разбившейся на смерть;
2) что капитан парохода «Свирь», с которым я должен был 6 мая выехать в качестве «пассажира» до Ленинграда, получил уже распоряжение от этого же «господина» Нестерова о том, что как только я явлюсь на параход «Свирь», - немедленно арестовать меня, посадить в «надежное» помещение и поставить хорошую вооруженную охрану, а по прибытии в Ленинград передать в НКВД для отправки в Москву.
На основании всех этих фактов, 6 мая распоряжение о сдаче парохода моему старшему помощнику я выполнил. Но вместе с этим, - моей капитанской декларацией, я официально через главного комиссара Роттердамской полиции обьявил Голландским властям о всем происшедшем и моем нежелании посадки на п/х «Свирь» и нежелании возвращения в СССР.
Во избежание насильственной со стороны Советских в Роттердаме «агентов» посадки меня на Советское судно и увоза в СССР, я попросил Голландскую полицию о принятии мер охраны и защиты меня.
В течение 10 суток, на основании моих просьб, с 6 по 16 мая я находился и жил при полиции, а затем переехал на указанную мне полицией квартиру.
Чистосердечно и без всякой прикраски заявляю Вам, г.Деспотули, что в течение последних лет моего пребывания в рядах компартии, я неоднократно убеждался в том, что никакой Советской власти в СССР никогда не было и нет. Никакой коммунистической партии с политическим лицом и политической властью, также никогда не было и нет, а есть лишь партия жалких подхалимов, шпионов, лжедоносчиков, лжесвидетелей, вельмож, чиновников-бюрократов и привилегированных рабов – ничего общего не имеющих с Русским бедствующим народом.
За время моего 20-летнего пребывания в рядах партии, я все время за мой личный страх и риск всегда вел неустрашимую и беспощадную борьбу со многими ворами, вельможами и сатрапами чинящими произвол и насилие над беззащитными советскими гражданами.
За все это, я сам неоднократно попадал под издевательства и глумления над моей личностью человека, капитана и члена ВКП.
О кошмарно тяжелой обстановке и условиях службы на советских пароходах дальнего и каботажного плавания, особенно для капитанов, - мир и зарубежная печать еще ничего не знают.
Последовавшее еще небывалое распоряжение о снятии меня с моего парохода «Днепрострой» в Роттердаме и вызове в Москву на расстрел, - являлись подведением черты и итогом за всю мою честную борьбу против всех безобразий и насилий. На всем Черном море, я являлся единственным неустрашимым капитаном-борцом против всякого насилия и произвола, вследствие чего в данное время я сам оказался жертвой коварных интриг и произвола надо мной самым.
И вот, проживая с 16 мая с.г. в Роттердаме ни какими неблаговидными поступками не хорошего поведения я никогда не занимался, а лишь отдыхал от пережитого.
Временами, в некоторых голландских домах, среди рабочих, на заводе – где я ремонтировал мой пароход, и среди нескольких Немецких моряков, - я провел несколько бесед на довольно сносно-понятном немецком и английском языках о всей действительности и ужасах в СССР.
Я, Федор Бертум, сын кухарки, с 13-летнего возраста начал жить своим личным трудом, и трудом настоящим, а не тем «трудом» какой нахально присваивают себе советские вельможи, бюрократы и сатрапы в своих бенефисных рекламных автобиографиях и анкетах, над которыми смеются даже лошади у всех извозщиков.
Работал в шахтах, на заводе, юнгой, матросом и угольщиком на пароходах.
В 1912 году, будучи военным матросом в Либаве на пограничном крейсере «Абрек», из-за моих еще в то время бунтарских настроений и конфликтов с офицерами – вынужден был бежать заграницу.
Первое время после побега, работал в Германии в Гамбурге, а затем все время плавал матросом на Английских пароходах во все части света. В 1916 году, за мое упорное нежелание итти на службу в Английскую армию, англичанами же нахально и был препровожден в Россию в порт Владивосток.
После долгих мытарств от Владивостока через этапные тюрьмы, осенью 1916 года был направлен на Австрийский фронт, - где также за один политический поступок – от военно-полевого суда спасся лишь благодаря наступившей февральской революции, после чего ушел с фронта. В октябрьской революции участвовал.
Звание капитана дальнего плавания и право командования пароходами достиг путем моих долгих трудов над собой, большой практикой, знанием и любовью морского дела и долгим упорным честным учением при тяжелых условиях.
И вот, бывший царского времени матрос, через 26 лет после первого побега из России, будучи уже Советским капитаном дальнего плавания, т.е. капитан – пролетарий из пролетариев – вынужден был бежать и навсегда отказаться от своего пролетарского государства и «пролетарского» правительства и от партии.
Таковы и есть пути, иронии и гримасы Советской власти и ее действительности на каждом шагу и над каждым ее партийным и беспартийным рабом.
Уважаемый дорогой соотечественник и редактор г.Деспотули, по прочтении этого письма, Вы наверно, по Вашей бдительности строгого критика, и из-за моей чрезмерной откровенности к Вам, сочтете за провокатора или в лучшем случае – человеком слишком поздно проснувшимся, т.е. лишь после вызова в Москву на расстрел.
С точки зрения Вашей строгости редактора такой сериозной газеты, и с точки зрения осторожности, Вы, конечно, будете прав.
В последнее время, провокаторы и шпионы разных мастей, оттенков и национальностей, работающие идейно и не идейно на пользу жидо-масонского кагала – имеются уже не только среди французской полиции, русской эмиграции, но есть они уже даже в Английском парламенте и Римском ватикане. Ни к какой категории провокаторов я не принадлежу, и являюсь единственным и пока первым советским с 20-летним парт-стажем капитаном дальнего плавания – невозвращенцем – навсегда порвавшим с СССР.
На основании всего правдиво мной описанного, обращаюсь к Вам, г.Деспотули, как к Российскому старому опытному эмигранту и журналисту Российской зарубежной газеты, - убедительнейше прошу Вас, отбросив вражду, окажите мне чисто моральную помощь, т.е. откликнитесь письмом и дайте Ваш политически практический совет, - что мне дальше делать?
Для порчи нервов и настроения всем кремлевцам и Советским полпредчикам – тщательно, но из-под полы читающих Вашу газету, описанную мной историю моего невозвращенства, если Вы найдете возможным, - прошу написать в Вашей газете.
В доказательство моей искренности и доверия к Вам при сем прилагаю и мою фотокарточку.
Одно лишь прошу Вас, не осудите и не осмейте меня жестоко, - я не заслуживаю этого, а заслуживаю некоторого смягчения и моральной поддержки.
Надеюсь на Ваше великодушие, - остаюсь в ожидании Вашего ответа, - уважающий Вас
капитан Ф.Бертум
Письмо капитана-невозвращенца оставило заметный след в архивах канцелярии Розенберга – лучшие пассажи («Никакой коммунистической партии с политическим лицом и политической властью, также никогда не было и нет, а есть лишь партия жалких подхалимов, шпионов, лжедоносчиков, лжесвидетелей, вельмож, чиновников-бюрократов и привилегированных рабов») были переведены на немецкий и представлены рейхсляйтеру. Кроме того в отчете о деятельности «Нового слова» было со ссылкой на капитана указано, что газету знают и читают в Советском Союзе.
Судьба самого Бертума пока остается загадкой. Примерно тогда же (в поисках моральной поддержки капитан палил во всех направлениях) он написал в Мексику Троцкому:
Уверяю Вас, Лев Давыдович, что я не провокатор и не подставное лицо, а самая настоящая жертва и мученик сталинской тирании... Участь эта в последние годы постигла десятки тысяч лучших идейных российских коммунистов. Наряду с этим, десятки тысяч коммунистов и миллионы рабочих, крестьян и интеллигентов томятся и погибают в сталинских отдаленных концлагерях при самых кошмарных тяжелых условиях.
Там же рассказывается о продолжении его скитаний, о которых в письме в «Новое слово» не говорится (или Деспотули эту часть отцензурировал) - голландская полиция, пренебрегая правом убежища, несколько раз высылала Бертума в Бельгию, откуда, продержав некоторое время в тюрьме, его возвращали обратно в Голландию. Все это время Бертум якобы чувствовал усиленную слежку за собой со стороны агентов НКВД.
Действительно, след Бертума всплывает в Антверпене. Мишель Ухов (1926-1997), историк, полубельгиец- полурусский, вспоминает о «капитане из СССР, бежавшем в Роттердаме со своего парохода, попавшем в Антверпен и направившемся прямо в церковь на бульваре Италиелей» в своих мемуарах «Het verbrande testaтent» («Сожженное завещание»). Соответствующие материалы есть и в городском архиве Антверпена. Дальнейшее – неизвестно. Как Бертум попал к концу 38-го в Берн и что с ним стало дальше?
Впрочем, в сети нашелся еще один источник информации о Федоре Бертуме. О том ли самом человеке идет речь в статье «56 дней в Одесской чрезвычайке», опубликованной в 1920 г. в парижской газете «Общее дело» и подписанной инициалами В.О.? Фамилия (весьма редкая), имя и город совпадают. Однако, в других (многочисленных) рассказах про одесскую чека «Федька» не фигурирует.
Моим ближайшим соседом оказался адвокат из Петрограда и артист оперы Государственных театров Максимович.
Познакомившись поближе, я узнал, что большинство из населяющих камеру, несмотря на пребывание под стражей 30-35 суток и больше, ни разу не допрошены, и на мое заявление о том, что комиссар, арестовавший меня без объяснения причин, заявил мне, что я тотчас по приводе в ЧК буду допрошен и что, ввиду моего заверения, что я абсолютно не чувствую за собой какой-либо вины в чем-нибудь, буду тотчас же отпущен ими, я услышал отовсюду иронические замечания и ответы:
«Нет, мол, подождите: этак нам всем здесь говорили, что арестовывают только на полчаса, а там, того и гляди, будут тебя здесь «мариновать» этак с месяц, «пришьют» пару-другую дел, а там уж и допросят когда-нибудь».
С утра следующего дня меня поразило необычайное волнение, охватившее всех арестованных. Заключенные беспрерывно шагали взад и вперед по камере и о чем-то шептались.
«Будут брать, как же, сегодня суббота». «Федька приходил во двор» - слышалось из разных углов.
В камеры проникли слухи, что на сегодня назначен очередной расстрел. Федька Бертум - один из видных палачей Одесской чрезвычайки, и его появление в арестантском дворе означало, что сегодня у него «рабочий» день.
[…]
Волнение арестованных, начавшееся с утра, оказалось небезосновательным. В 5 часов веч. в арестантском дворе появились старший помощник коменданта ЧК Бурков, «известный» Федька Бертум, комиссар оперативной части ЧК (он же принимающий непосредственно участие в «операциях по размену») товарищ Венгеров, юнец, едва достигший 18 лет, и заведующий тюремным отделением ЧК тов. Михаил, впоследствии расстрелянный Чрезвычайкой за соучастие в налете.
Само по себе появление этой группы в арестантском дворе не предвещало ничего хорошего, и арестованные, чуя надвигающуюся опасность, как покорные овечки, бродили из угла в угол по камере, глухо бормоча. Скоро на руках у тов. Михаила появился список, и во двор стали выходить обреченные…
- 4-я камера! - раздался у дверей нашей камеры окрик тов. Михаила. - Староста, давай из твоей камеры Брантмана, Ф-ля, С-ти и Максимовича - в Революционный Трибунал - скорее с вещами на двор…
Сердца всех заключенных усиленно забились. Всем отлично известно, что в революционный трибунал не ведет Федька Бертум, что это обыкновенный прием администрации ЧК не сообщать заключенному, приговоренному к расстрелу, до последней минуты - на что последний обречен. Пошатываясь, еле стоя на ногах, так как они были сильно пьяны, Бертум и Венгеров подсчитывали людей…
На вызов Брантмана в камере обратили мало внимания, последний - профессиональный налетчик и отбывал тюремное заключение уже не раз. Не то было с вызовом Максимовича. Сильно возбужденный Максимович, разводя руками, задавал несколько раз один и тот же вопрос: «Без допроса и без предъявления обвинения неужели могут расстрелять?»
Несмотря на заведомую вздорность наших утешений, мы уверяли его, что вызываемая сейчас партия отправляется в революционный трибунал, как заявил об этом товарищ Михаил.
Ф-ля и С-ти в камере не оказалось, о чем доложил староста товарищу Михаилу.
Тем временем двор стал наполняться вызванными заключенными из разных камер. Из списка в 48 человек не хватало троих: два из нашей и один из соседней камеры и собранные во дворе 45 человек были уведены под усиленной охраной со двора.
Тяжелое было прощание с В. Я. Максимовичем, заявившим, что он всеми силами постарается не дать себя расстрелять, так как ни разу не был допрошен и представления не имеет, в чем его обвиняют, и действительно Максимович в эту ночь не был расстрелян, так как сумел настолько красноречиво убедить Бертума в своей правде, что тот в последнюю минуту согласился доложить о нем председателю Чрезвычайки Реденсу, приостановившему расстрел Максимовича, уже находившегося в «гараже», где производился расстрел 44-х, и изъятого оттуда по приказанию Реденса.
Подробно выслушав Максимовича и записав у себя кое-что, Реденс распорядился об отправке Максимовича обратно в камеру. Получив заверения от «самого» Реденса, что завтра же он будет допрошен и что ему будет предъявлено обвинение, если таковое есть, Максимович с довольным видом вернулся в камеру. Встречу с заключенными, считавшими Максимовича расстрелянным, передать невозможно, и этот редчайший случай в практике Чрезвычайки мы считали просто чудом.
Познакомившись поближе, я узнал, что большинство из населяющих камеру, несмотря на пребывание под стражей 30-35 суток и больше, ни разу не допрошены, и на мое заявление о том, что комиссар, арестовавший меня без объяснения причин, заявил мне, что я тотчас по приводе в ЧК буду допрошен и что, ввиду моего заверения, что я абсолютно не чувствую за собой какой-либо вины в чем-нибудь, буду тотчас же отпущен ими, я услышал отовсюду иронические замечания и ответы:
«Нет, мол, подождите: этак нам всем здесь говорили, что арестовывают только на полчаса, а там, того и гляди, будут тебя здесь «мариновать» этак с месяц, «пришьют» пару-другую дел, а там уж и допросят когда-нибудь».
С утра следующего дня меня поразило необычайное волнение, охватившее всех арестованных. Заключенные беспрерывно шагали взад и вперед по камере и о чем-то шептались.
«Будут брать, как же, сегодня суббота». «Федька приходил во двор» - слышалось из разных углов.
В камеры проникли слухи, что на сегодня назначен очередной расстрел. Федька Бертум - один из видных палачей Одесской чрезвычайки, и его появление в арестантском дворе означало, что сегодня у него «рабочий» день.
[…]
Волнение арестованных, начавшееся с утра, оказалось небезосновательным. В 5 часов веч. в арестантском дворе появились старший помощник коменданта ЧК Бурков, «известный» Федька Бертум, комиссар оперативной части ЧК (он же принимающий непосредственно участие в «операциях по размену») товарищ Венгеров, юнец, едва достигший 18 лет, и заведующий тюремным отделением ЧК тов. Михаил, впоследствии расстрелянный Чрезвычайкой за соучастие в налете.
Само по себе появление этой группы в арестантском дворе не предвещало ничего хорошего, и арестованные, чуя надвигающуюся опасность, как покорные овечки, бродили из угла в угол по камере, глухо бормоча. Скоро на руках у тов. Михаила появился список, и во двор стали выходить обреченные…
- 4-я камера! - раздался у дверей нашей камеры окрик тов. Михаила. - Староста, давай из твоей камеры Брантмана, Ф-ля, С-ти и Максимовича - в Революционный Трибунал - скорее с вещами на двор…
Сердца всех заключенных усиленно забились. Всем отлично известно, что в революционный трибунал не ведет Федька Бертум, что это обыкновенный прием администрации ЧК не сообщать заключенному, приговоренному к расстрелу, до последней минуты - на что последний обречен. Пошатываясь, еле стоя на ногах, так как они были сильно пьяны, Бертум и Венгеров подсчитывали людей…
На вызов Брантмана в камере обратили мало внимания, последний - профессиональный налетчик и отбывал тюремное заключение уже не раз. Не то было с вызовом Максимовича. Сильно возбужденный Максимович, разводя руками, задавал несколько раз один и тот же вопрос: «Без допроса и без предъявления обвинения неужели могут расстрелять?»
Несмотря на заведомую вздорность наших утешений, мы уверяли его, что вызываемая сейчас партия отправляется в революционный трибунал, как заявил об этом товарищ Михаил.
Ф-ля и С-ти в камере не оказалось, о чем доложил староста товарищу Михаилу.
Тем временем двор стал наполняться вызванными заключенными из разных камер. Из списка в 48 человек не хватало троих: два из нашей и один из соседней камеры и собранные во дворе 45 человек были уведены под усиленной охраной со двора.
Тяжелое было прощание с В. Я. Максимовичем, заявившим, что он всеми силами постарается не дать себя расстрелять, так как ни разу не был допрошен и представления не имеет, в чем его обвиняют, и действительно Максимович в эту ночь не был расстрелян, так как сумел настолько красноречиво убедить Бертума в своей правде, что тот в последнюю минуту согласился доложить о нем председателю Чрезвычайки Реденсу, приостановившему расстрел Максимовича, уже находившегося в «гараже», где производился расстрел 44-х, и изъятого оттуда по приказанию Реденса.
Подробно выслушав Максимовича и записав у себя кое-что, Реденс распорядился об отправке Максимовича обратно в камеру. Получив заверения от «самого» Реденса, что завтра же он будет допрошен и что ему будет предъявлено обвинение, если таковое есть, Максимович с довольным видом вернулся в камеру. Встречу с заключенными, считавшими Максимовича расстрелянным, передать невозможно, и этот редчайший случай в практике Чрезвычайки мы считали просто чудом.
Upd. 10.09.2012 Как указал
rostislavddd, издававшийся в Брюсселе журнал "Часовой" 05.07.39 поместил небольшую заметку, в которой тоже связал перебежчика Бертума с бывшим служащим Чрезвычайки:ЕЩЕ НЕВОЗВРАЩЕНЕЦ
Антверпенская газета "Ле Матэн" (N128 и т.д.) печатает "Исповедь Федора Бертума", б. капитана сов. п/х-да "Днепрострой", бежавшего в Роттердаме в прошлом году.
Сын прачки, б.матрос Имп.флота, бежав-за-границу от суда за политическую пропаганду, участник гражд. войны, член компартии с 1918 г. и служивший в "особом отделе" Бертум никак не может быть причислен к аристократам и фашистам. Поэтому его разоблачения о сов.власти и сравнение условий жизни, работы и службы до революции и после окончания второй пятилетки производят огромное впечатление на бельгийцев и интересны также для нас.